Кулацкая художественная литература и оппортунистич - Страница 15

Похвальная откровенность Клычкова положительно трогает! Сколь характерно, что задетый за живое кулацкий писатель в кардинальном пункте своего ответа покидает аргументацию эмоциональную, образную и переходит к мотивировкам экономическим. Редкий случай такого «снятия покровов» (отнюдь не по Воронскому), когда оголенная от таковых литературная надстройка сразу и непосредственно пронизывается рентгеновскими лучами самого что ни на есть кулацкого базиса. Посудите сами, читатели: что должен сейчас утверждать кулак, осажденный и ликвидируемый? Конечно он должен утверждать, что органических, экономических отношений между городом и деревней фактически нет. Что производственная смычка между ними — блеф. Он должен закрыть глаза на коллективизированную более чем на одну треть деревню и кричать, что это не больше, как политический прием. Такие утверждения являются классово совершенно твердо детерминированными, ибо— или-или. Или индустриализация — действительность, и тогда кулачество — апендикс, который, к вящему оздоровлению всего организма, отсекается. Или коллективизация, смычка — только политический лозунг, прием, а на самом деле такой смычки нет, и в таком случае кулачество, мощный, экономически «прогрессивный» класс деревни есть реальность, а социализация деревни и ликвидация кулачества как класса — блеф. Вот в чем истинная классовая расшифровка клычковских утверждений того, что смычка на большую половину является политическим лозунгом, а не экономическим фактом.

Но вчитайтесь внимательно в дальнейшие строчки клычковской аргументации и вы увидите, что он не только охаял и оттолкнулся от производственной смычки деревни и города, но под сурдинку противопоставил ей борьбу, ратоборство города и деревни. И если первое положение его сводилось к дискредитации социалистического переустройства деревни и дискредитации коллективизации и тем самым к утверждению кулака, то во втором своем положении (о ратоборстве) Клычков-публицист в полном соответствии с Клычковым-художником спешит узаконить существование и процветание кулака внутри деревенского «коллектива», К какому приему он для этого прибегает? Он не только ни звука не говорит о классовой борьбе внутри деревни (что тут с него спросишь), но, ехидненько подхихикивая, со ссылочками на «Правду» (классовый враг всегда спешит использовать информации о смело вскрываемых нами собственных недостатках), подменяет ее классовой гармонией всей деревни в целом, начиная от кулаков и вплоть до… колхозов, достигаемой общностью интересов в ратоборстве против безбожного города.

Итак, публицист Клычков, выступив на подмогу художнику Клычкову в тяжелый для него час ликвидации кулачества, утверждает, что наша производственная политико-экономическая работа в деревне— звук пустой, величина малюсенькая и в расчет никак приниматься не могущая. Экономисты мы липовые. Только и умеем, что подменять экономику политикой и мешать частному кулаку жить.

Но в своем святом обличении советской действительности, проистекающей из столь же святого гнева за поругание исконных российских святынь, охраняющих дрёму сытого кулацкого благополучия, Клычков идет много дальше. Против обвинения в том, что его реакционная идеалистическая философия утверждает от бога нерушимость общественного порядка на. земле, он выставляет нашему времени, нашей действительности контробвинение. Он обвиняет коммунизм, нашу идеологическую практику в том, что они являются кустарными изделиями, что налицо нет— чего бы вы думали? — нет мировоззрения, нет философской системы. Бедный, бедный марксизм… За что же на него так обрушился Клычков? Причина конечно есть, для Клычкова весьма уважительная: ему необходимо защищать… бога. Дело не маленькое, если вспомнить, что все прошлое и настоящее трактуется Клычковым в его творчестве сквозь мистическо-божественную призму. Чтобы защитить бога, необходимо опорочить нашу антирелигиозную концепцию, нашу антирелигиозную практику. «К отображению в образах искусства прошлого нашей страны, поскольку дело касается его религиозной жизни, едва ли можно подходить с методами и мерками современного атеизма, являющего собой не столько философскую систему, сколько в гораздо большей мере практику антицерковности, сводящейся по большей части к попоедству».

Что же противопоставляет Клычков нашему дешевенькому, философски необоснованному, ну, одним словом… марксистскому богоотрицанию, безбожию? Ясно — что. Ведь исстари известно, сколь помещику и кулаку необходимо борьбу людей, классов между собой заменить душевно переживаемыми вопросами божеского бытия, с допущением богоборчества примерно в том виде, в каком по библии крепкий старик Яков боролся с весьма почитаемым им богом, и происходило это столь ощутимо, что от одной борьбы Яков даже охрометь умудрился (вот где крепкое доказательство существования бога). Вот эту борьбу за бога в своем ответе и противопоставляет Клычков нашему «куцему» безбожию, ту борьбу за бога, за душу, которой он во всех решительно произведениях замазывает борьбу угнетенного человека за свое существование и утверждение на земле. «Во всех мною изданных книгах, — пишет Клычков, — кто не слеп, разглядит отчетливо в них проведенную тему, составляющую одну из главных магистралей, тему богоборчества, чрезвычайно родственную складу и природе русского народа, в области духа очень одаренного и в особливицу беспокойного, как бы на землю пришедшего с одной известной мыслью, с неотступным сокрушением о том, что и „впрямь не перепутаны ли вечные, прекрасные строки о правде, добре и человеческой справедливости здесь у нас, на земле, не перепутаны ли строки в той книге, которая, как верили деды, лежит на высоком облаке в небе, как на подставке, раскрытая перед очами создателя в часы восхода и заката на самой середке“, ибо и в самом-то деле „мир заделывал бог, хорошо не подумав, почему его и пришлось доделывать… чорту!“» («Князь мира»).